Его профессия — военный врач. Он был там, где убивают.

В его глазах – боль… Это и боль от досады из-за того, что многие страдания и жертвы были напрасны. В душе врача не гаснет боль, от того что нельзя уже ничего изменить и не вернуть тех, кто ушёл навсегда. И нет от этой боли никаких лекарств…

На его счету — множество спасённых человеческих жизней. Война в Афганистане, землетрясение в Армении — служба на грани между жизнью и смертью. И где бы ни был, он всегда честно исполнял свой профессиональный долг.
Сергей Викторович Никулин родился в городе Калинине (Тверь) в 1960 году, в семье военного. Школу окончил в Смоленске, а потом поступил в Смоленский медицинский институт. Заканчивать учёбу довелось уже в городе Горьком (теперь — Нижний Новгород). В 1983 году он получил специальность «военный врач».
— Сергей Викторович, как вы оказались в Афганистане?
— Меня отправили сразу же после окончания учёбы. Мне было двадцать три года. Служил в 122-м мотострелковом полку 201-й Кундузской дивизии.
— Чем отличается экипировка врача и десантника, когда группа идёт на боевое задание?
— Когда десантники идут в горы, они полностью экипированы, и врач — тоже. Врач ещё несёт медикаменты для оказания помощи. Медикаментов много, потому что раненого надо было спасти и додержать до эвакуации — наземным транспортом или на вертолёте. Были случаи, когда я не мог эвакуировать людей по семь суток. Один солдат получил в бою три пули в голову — была нарушена лобно-теменная зона. Семь суток я его держал, лишь потом отправил на лечение в госпиталь. А потом он прислал мне благодарственное письмо. Он, оказывается, выжил и даже поступил в университет. Для врачей это был шок, потому что с подобными ранениями не живут.
— Как вы оцениваете оснащенность медицинскими препаратами?
— Медицинские препараты иностранного производства значительно превосходили наши – и по качеству, и по удобству использования. У нас для переливания кровезамещающих растворов использовались стеклянные бутылки, а на Западе были как современный пакет из-под молока: приподнял тело раненого, положил под него пакет, и раненый за счёт своего веса выдавливает содержимое пакета в вену. Не надо врачу стоять возле него, рискуя быть убитым. У иностранцев было много препаратов-антибиотиков, о которых я узнал только на войне, хотя и был в своё время прилежным студентом, интересовался новинками медицины. Препараты очень действенные – я был просто поражён. А в тот период времени у нас были синтомициновая эмульсия, мазь Вишневского и тому подобное.
— Расскажите о специфике службы военного врача.
— Представьте такую картину: жара – ты уже третьи сутки не пьёшь. Если нет воды – идёшь и говоришь: «Ребята, воды раненым надо», и каждый чуть-чуть даст. Вода – вот она, а доктору пить нельзя: вода — для раненых. Это очень трудно.
После боевых действий солдатам и офицерам дают сутки, двое-трое отдохнуть, привести себя в порядок. А врач, умывшись и одевшись в чистое, снова идёт в медсанбат. Говорит: «Ребята, я врач. Чем могу помочь?» Они говорят: «Зашиваемся с инфекцией – врачуй, инфекционисты заболели…» Читаешь их записи, лекции и понимаешь, что одно дело – в больнице лечить дизентерию или желтуху, а другое – когда на солнцепёке сидишь: воды нет, мух – море…
— Какие профилактические мероприятия проводились для того, чтобы уменьшить процент заболевших?
— Следил, чтобы хлорировали питьевую воду, соблюдали правила гигиены. Переделали в соответствии с санитарными нормами туалеты, выгребные ямы.
— Вы считаете, что вынесли для себя из Афганистана положительный опыт профессиональной деятельности?
— За время военных действий уже был накоплен значимый опыт оказания медицинской помощи в условиях жаркого климата. Конечно, у нас были хорошие преподаватели в институте, но многое я потом освоил на практике в Афганистане. Например, щадящие иссечения краёв раны. Раньше, если рана большая, края раны иссекали до чистых тканей, а потом сшивали, дренировали. В Афгане говорили: «Видишь, ткань мёртвая – только её и отрежь. Чем больше сохранишь тканей, тем больше потом возможностей восстановить функцию рук, допустим, или протез более функциональный поставить».
Многие методики, если их использовать бы сейчас, не поняли бы коллеги. Но когда у тебя под рукой нет ничего…
— О новаторстве в медицине…
— Я рисковал, когда на поле боя вставлял раненым подключичный катетер. Болевой шок – сосуды спадаются, их не найдёшь, поэтому надо было попасть иглой в подключичную вену. А потом под спину раненого – выдавливающий раствор из капельницы. Я не слышал, чтобы кто-то это делал на поле боя. Этому я научился, когда, будучи студентом, подрабатывал в неотложке больницы и токсикологическом центре. Там, когда врачи не успевали принимать больных, перепоручали мне – я и наловчился.
И второй способ был верный. Это надо было рассекать ткань, брать этот сосуд, разрезать его, в сосуд вставлять иголку и завязывать (веносекция).
— Что радовало на войне?
— Когда живыми оставались ребята…
— Какими были взаимоотношения в военном коллективе?
— Там солдаты и офицеры были как одна семья! Существовали взаимовыручка и взаимопонимание. Предательство и трусость не прощали. В Афганистане сами солдаты выбирали санинструкторов, наиболее честных, порядочных, пользующихся авторитетом бойцов. Я их обучал между боями. На войне так: если раненого не вытащил друг, то пошёл санинструктор. Если его «грохнули», пойдёт фельдшер. Если и его убьют, врач поползёт. Я называл медиков смертниками. Много их полегло… Когда я выходил на спасение раненого, у меня верёвка была. Я набрасывал её себе на ногу, чтобы, в случае чего, вытащили меня…
— Как относились к молодым, к новобранцам?
— Когда приходило молодое пополнение, их некоторое время не пускали в бой. Хотели им показать, что война – это не парад, не прогулка, что на войне убивают. Когда они видели, что товарищ, с которым неделю назад разговаривали, лежит мёртвый, тогда они начинали думать, что нужно быть осторожнее, чтобы не погибнуть. И за два месяца до окончания срока службы тоже старались не пускать в бой, потому что ближе к «дембелю» каждому очень хотелось вернуться домой живым.
— Согласитесь, что успех военной операции во многом определяется душевным состоянием солдата…
— Это правда. Иногда по внешнему виду и поведению человека было видно, что он не готов к выполнению задания, что внутреннее состояние у него не такое, как обычно. Подходишь к командиру и просишь в этот раз оставить его. Во время Ташкурганской операции приводят ко мне солдата – ранение в ногу. Осмотрел, вижу — самострел. Спрашиваю: «Под суд хочешь пойти?» — «Нет». – «Тогда рассказывай». Парня забрали в Афганистан, когда были живы и мать, и отец. Потом мать скоропостижно умерла. Отец начал пить и через два месяца тоже умер. Осталась сиротой восьмилетняя сестра. Её забрали в детдом, а квартиру – на нужды города. Я пошёл к командиру и рассказал об этой ситуации. Посоветовавшись, командование решило, что нужно перевести парня дослуживать три месяца в Союз, чтобы не отправлять под трибунал.
Ещё был такой случай. Прибыл к нам солдат ростом два метра семь сантиметров. Мы поняли, что в первом же бою все будут стрелять только по нему – очень уж заметная «мишень». Поэтому решили, что он будет инструктором в медпункте. И солдат два года исправно нёс службу.
— Что было труднее всего на войне?
— Трудно было, когда ребят мёртвых приносили… Ты сидел, допустим, вечером с ним, вместе песни пел, а утром фиксируешь смерть. А потом ещё несколько дней его труп лежит на жаре, и ты ждёшь, когда его заберут. И ты не можешь должное уважение проявить к погибшему, ничего не можешь изменить. Не всех, к сожалению, удавалось спасти…
— У вас был страх смерти?
— Вначале у меня было ощущение, что меня не убьют. Я не боялся ничего. За ранеными ходил по минному полю до разминирования, потому что знал, что при кровотечении они не доживут до помощи. Если видишь, что у твоего солдата или офицера, который без сознания, из ноги хлещет кровь, то не раздумываешь, идти или не идти.
А через два года было ощущение, что убьют именно меня. Как закон подлости. Надо откатиться, надо уйти с линии огня, надо! Это прекрасно понимаешь, а ноги и руки ватные – не сдвинуться – страх! А до этого страха не было.
— Расскажите о своём ранении.
— Взрыв. Удар в спину, в левую лопатку. А я чувствую, что ничего не перебито. Медицина – самая гуманная наука, которая часто пользуется негуманными методами. Если осколок сидит в мягких тканях, так, что не перебиты нервы, тогда берёшь плоскогубцы, йодом побрызгал, выдернул. Мой осколок тоже солдаты вытащили — плоскогубцами. В госпиталь не попал. В госпиталь отправляли, только если тяжёлое ранение, а если небольшое осколочное ранение или даже пулевое, то лечились сами.
— Какие награды вручили вам в Афганистане?
— За мужество и героизм, проявленные в Пандшерской операции, мне вручили орден Красной Звезды.
— Были ли случаи, когда возможность выжить была минимальной, когда чудом удавалось спастись?
— Такое было не раз. Однажды, когда вели зачистку в районе Андарабского ущелья, мы попали в засаду. В котловине нас окружили со всех сторон «духи» и начали «долбить». Все понимали, что нам не уйти. И вдруг дикий крик, которого я никогда не забуду: «Коммунисты, вперёд!» И мы рванули! И снесли всех! У нас даже убитых не было. Потом стали выяснять, кто крикнул. Оказалось, солдат-первогодок. Он сильно испугался и закричал.
— Чем вы занимались в свободное время?
— Читал. «Духи» подбрасывали Солженицына, Набокова. Всего Солженицына прочитал в 1984-85 годах. Раньше, когда видел даты смерти известных людей – 1937-38, думал, а почему они так часто в эти годы умирали. Ведь про сталинские времена не говорили. Это было неприятным открытием, поразившим меня.
— Как вас кормили?
— Получали пайки: консервы — щука, сом… Килька ещё нормальная была, а остальное… Тушёнку никто из нас уже есть не мог! Что мы делали? Когда была возможность, брали пару ящиков и ехали к пастухам отары. Меняли консервы на овец.
— Каким было отношение к противнику?
— Мы понимали, что афганцы защищают свою родину, поэтому они будут драться насмерть. Специфическая война: днём дехканин копается в огороде, а вечером пошёл наших «долбить». Мы тех, кого в плен взяли, и то не расстреливали, хотя и видели, сколько он наших положил. Мы им и покушать давали, с пониманием относились: они защищают свою родину. Мы не чувствовали, что это враг номер один. Это американцы – враги: хотят ракеты поставить у наших границ. Пропаганда тогда хорошо работала.
— Приходилось ли врачевать врагов?
— Приходилось. Если захватили раненых, перевяжем обязательно, а также вели приём гражданских в их кишлаках.
— Не ожесточились ли сердцем?
— Нет. Людей мы просто так не убивали никогда. Если бы кто-то из мужиков начал стрелять по детям, его тут же свои бы пристрелили. У нас такое воспитание. В бою другое дело: в тебя стреляют – ты стреляешь.
— Как сложилась ваша жизнь после возвращения на родину?
— Послали на Урал, в учебную дивизию, готовить санинструкторов-стрелков для Афганистана. За два с половиной года пять выпусков подготовил.
В 1987 году поступил в Ленинградскую медицинскую академию, в 1989 году – окончил и поехал на устранение последствий землетрясения в Армению. Там был до 1997 года.
— Где довелось служить?
— Я работал в Ленинакане. Все хирурги, работавшие там раньше, уехали – их отправили в Россию, потому что они, практически все, свои семьи потеряли и после такого потрясения работать не могли. Я был начальником хирургического отделения военного госпиталя 102-й базы российских войск. Приехали мы всей семьёй. Было холодно. Сапёрную палатку утеплили, в ней и жили первое время. Младшему сыну — четыре месяца. А старшему и двух лет не было. Когда пришли морозы, люди все деревья в городе спилили. А я, можно сказать, жил в больнице! Начал службу старшим ординатором. Не было ни тепла, ни света, ни воды. До 1994 года в нашем военном госпитале оперировали не только военных, но и городских жителей. В хирургическом отделении было 45 коек — в приспособленных помещениях, на территории старой крепости.
Как-то я оперировал одного из высоких военачальников. В операционной — две керосиновые лампы. Ассистентами – два солдата, которые держали зеркало. Операция прошла успешно. Через семь дней я снял швы. Он мне говорит: «Ну, покажи, где живёшь». А жили мы тогда в фанерном бараке. Он приказал дать мне жильё. Мы переехали в огромную четырёхкомнатную квартиру в новом монолитном доме, который был построен уже с учётом сейсмообстановки. В холода перебирались в маленькую комнату, матрацами её обкладывали, ложились в одежде, детей клали между собой на кровать. Готовили на керогазе. Ни света, ни воды, ни газа… А поскольку не был своевременно заключён договор с Арменией о финансировании российских военных специалистов, наш госпиталь был снят с баланса. Я девять месяцев совсем не получал зарплату.
— Какой вы запомнили Армению?
— В Армению со всего Советского Союза гробы везли — весь город в гробах. В несколько ярусов они стояли вдоль улиц. Доставать людей из завалов приходилось нашим военным. Там погибло порядка пятидесяти тысяч. Когда гибнут на войне, это одно. Но когда, скорчившись, лежат и грудные дети, и молодые люди, в неестественных позах… Видишь, что живые были, а вылезти не смогли. Военных не так жалко: военный выбрал свою профессию или его призвали – выполняй свой долг. А детишки-то при чём?! В городе был микрорайон, где в шестнадцатиэтажных домах современной постройки проживали семьи военных – дома рухнули за три минуты.
А народ там благодарный, доброжелательный. К нам относились очень хорошо. Если бы не наши войска, им бы тяжко было. Восемь лет я работал в Армении: начал — капитаном, подполковником оттуда ушёл.
— Как вы оказались в Костроме?
— Мне сказали, что здесь есть 400-коечный госпиталь, а значит, будет работа по специальности. Здесь я работал начальником хирургического отделения с 1997 по 2003 год.
— В какие годы вы хотели бы вернуться, если бы это было возможно?
— В восьмидесятые. Чтобы не было ни Афганистана, где я потерял немало друзей, ни Ленинакана, когда девять месяцев пришлось перебиваться с хлеба на воду. Ленинакан… Я там был и отоларингологом, и акушером, и окулистом, и анестезиологом, и хирургом, в том числе и детским. Идёшь на некоторые операции и рядом с собой медицинский учебник кладёшь, потому что не делал ты такой операции никогда в жизни и не видел ты её никогда в жизни! А делать надо, потому что, кроме тебя, некому. Слева от тебя — керосиновая лампа, рядом стоит санинструктор в халате и маске, который при необходимости листает страницы, потому что, хотя и знаешь анатомию, в любой операции есть какие-то нюансы…
Плохо то, что на семью, на детей времени не хватало.