Барышня-крестьянка

С городом на Неве тесно переплетена судьба её рода. По семейным рассказам,  дед — отец мамы — был дворянского рода и служил ректором Смольного института благородных девиц. Бабушка — выпускница этого учебного заведения. Она говорила на десяти языках, объездила всю  Европу. Семья владела поместьем Бортниково, что между Галичем и Судиславлем. Мама —  Катенька Мацулевич и сестра её Дина со своими гувернантками каждое лето проводили в Костромской губернии. Во время революции усадьбу сожгли,  а в уцелевшем строении была устроена школа, где  Катя Мацулевич работала учительницей. Её жених — инженер из  дворянского рода  Перелешиных умер в войну от тифа, и позже она вышла замуж за «простого» — сына деревенского старосты. Так что корни у нашей героини дворянско-крестьянские. Её брат Владимир родился в деревне Шестаково, а вот Леночка уже в Ленинграде, куда её родители перебрались в середине двадцатых.

«Ты что же домой не едешь, ведь война!»

«Каким было моё довоенное детство? Да, наверное, хорошим. Мы очень дружили с братом, под его приглядом я и росла. Что он, то и я. У него военные интересы, и у меня тоже. Записалась в досаафовский кружок в Доме пионеров на Невском проспекте, где нас учили азбуке Морзе, перевязывать раненых и стрелять из винтовки. Несмотря на то что сильно болело плечо от отдачи, стрелять мне очень нравилось. И я была метким стрелком, наш руководитель Леонид даже говорил: «Скоро меня перегонишь».
21 июня Лена уехала в гости с ночёвкой к тёте Дине и её дочкам — они жили за Невской заставой. В воскресенье утром  девочки отправились за цветами в пригородные луга. Слышали  выстрелы и подумали, что идут ученья. Вернулись уставшие и легли спать. Разбудила приехавшая мама: «Ты что же домой-то не едешь, ведь война! Девятый дом разбомбило…»
Отца, чьими руками были отделаны под красное дерево магазины на Невском проспекте (он имел специальность маляра-художника), призвали на второй день войны. И скоро он погиб. Семнадцатилетний брат Вова, окончивший ФЗО, ушёл добровольцем 1 июля. От него было всего одно письмо, в котором сообщал, что его направляют в Гжатск учиться на разведчика. И больше никаких вестей. Маму постоянно посылали рыть окопы.

Петербург — город каменный…

Как выживали люди в блокадном Ленинграде, не осознать нам, сегодняшним, и не понять было в полной мере живущим в городах, где полно деревянных построек. Петербург — каменный. И когда нечем топить, нет электричества и водоснабжения, то город превращался в холодный и тёмный каменный мешок, где непостижимым образом сохранялась жизнь. С первого же дня войны у магазинов выстраивались огромные очереди. Но в августе-сентябре голода ещё не было. Ещё удавалось купить картошку.

И поначалу больше всего люди боялись бомб, сыпавшихся с немецких самолетов. «Бомбили без конца. По маминому наказу я брала рюкзачок с документами и спускалась по тревоге в бомбоубежище. А это всего-то подвал нашего дома, где жильцы хранили дрова. И такая толчея — бежали с детками из всех подъездов. А потом я перестала спускаться, будь что будет! Тем более недалёко от нас разбомбили несколько домов вместе с такими «бомбоубежищами».

Спасительница протухшая ботва

До сих пор благодарит маму за предусмотрительность. Сама — на рытьё окопов, а дочке-шестикласснице наказывает, чтоб съездила  на пригородные колхозные поля за капустными листьями и свекольной ботвой. «И мы ездили с Веркой из нашей школы. Поля охраняли мальчишки-ремесленники с ружьями, но мы знали, что они незаряженные. Кричат нам: «Стой, стрелять буду!», а мы: «Стреляйте!» Быстро наполняли свои сумки ботвой (корнеплоды и кочаны не трогали) и наутёк. Эти зеленые запасы мама шинковала и складировала в картонную коробку. Но рассол  весь стек, и получилась полусгнившая масса, которая ужасно благоухала протухшим яйцом. Соседи из нашей коммуналки требовала, чтоб я «эту вонь» выбросила. А я: ни за что! В самый страшный голод, который был в ноябре, я брала её в рот, жевала и проглатывала. Когда есть что пожевать, то это спасение. Подружка со двора просила: «Дай  хоть ложечку листиков, ты же таскала». А мне жалко! «Я тебя звала с собой, почему не ездила?» Она продолжала просить, и я давала понемножку. Но эта девочка потом все равно умерла».
  В конце осени мать, совершенно истощённую и обессиленную, положили в госпиталь. Лена осталась одна. Каждый день ходила к своей маме, и та до последнего её наставляла. «Доченька, дели хлеб на три части и съедай утром, в обед и вечером». Но Лене это никак не удавалось, 125-граммовый паёк исчезал моментально. Мама посоветовала поискать в разбомбленных домах печку-буржуйку. И однажды девочке повезло. Какие-то деревянные щепки находила тоже в руинах. Но буржуйка не спасала. Морозы в ту первую блокадную зиму лютовали. Чтоб уснуть — опять же по маминому совету — делала себе норку из перинки, папиного и Володькиного пальто, оставляя лишь маленькую дырочку, чтоб можно было дышать. Спать не давали вши. «Ни мыла, ни воды горячей — вши просто роились, чесалась до крови». «Вот бы Леночка принесла какую-нибудь кошечку, мы бы её съели», — мечтал сосед дядя Коля. Какие кошечки! Никаких домашних животных в городе не осталось. Необыкновенным лакомством ей вспоминается сваренный тётей Липой, маминой подругой, студень из кожаного ремня. «Она его долго вываривала, и получилась такая вкусная-вкусная слизь».

Склад мертвецов

Трупы на улицах давно перестали пугать. Однажды ночью, когда пошла занимать очередь за хлебом, наступила в темном парадном на чьё-то тело. Возвращалась, когда было уже светло, и увидела, что это мертвый моряк. Тетя Аня, повар-пенсионерка из соседней комнаты, нарубила комнатные цветы, сделала котлетки, поела их и умерла — отравилась. «Умерли Бубновы на четвёртом, Сергеевы на третьем этаже. Хоронить некому. Соседи завернут во что-нибудь, завяжут и — во двор. А оттуда их должен убирать дворник». Отправившись как-то на разведку в школу (учат ли ещё?), Лена обнаружила на пустующей прежде строительной площадке высокий забор. Ворота были открыты, она вошла… и застыла на месте. Сваленные с грузовика трупы лежали огромной кучей, их зачерпывал стоящий кран и как дрова перебрасывал на высоченные штабеля из мертвых людей. К ней подбежал какой-то военный: «Ты чего здесь делаешь! Марш отсюда!» В школу она не пошла, уже был апрель, и ей казалось, что запах из склада мертвецов распространялся повсюду. «Не расстраивайся, дочка, всех когда-то похоронят», — утешала мама. Ходили разговоры, что, во избежание эпидемии, трупы вывозили за город и сжигали в церквах. Мама умерла в середине апреля.

«Стреляю, и не хуже тебя»

 Лена от детдома категорически отказалась. Её устроили в ФЗО при заводе. Но поучиться толком не успела. Вышел приказ Жукова об отправке на месяц учащихся из ремесленных училищ в воинские части. «Нас погрузили на машину и привезли на оборонные рубежи на Синявинских высотах. Командир выходит: «Это помощь?! Мне не нужен детский сад! Всех обратно!» А наш мастер указывает на меня: «Вот эта девочка стрелять умеет». В общем, в части оставили только троих — двух мальчишек и меня». Убедившись, что худющая глазастая девчонка действительно меткий стрелок, стали готовить из неё снайпера. Командир Абрамов Николай Фёдорович, у которого жена и дети погибли под бомбежкой в Ленинграде, по-отцовски её опекал, подкармливал (что за снайпер, который еле ноги волочит) и учил тонкостям нового дела. «Снайпер — это либо ты, либо тебя», — говорил ей. Вспоминает: «Дадут мне цель. На дерево залезу и, как только сделаю выстрел, сразу же скатываюсь вниз, не медля ни секунды. Потому что у немцев была такая оптика, что засекали и реагировали мгновенно, а у нас такой не было. В кровь исцарапанную, но живую меня откапывали из снега два солдата, специально приставленные командиром».

 О том, что ремесленников призывали только на месяц, никто не вспомнил, и Лена вернулась в Ленинград только после полного снятия блокады. В её комнате была заселена деревенская женщина с пятью детьми. Хождения по исполкомовским кабинетам обещали быть долгими. И девушка, которую настойчиво звала к себе «кока», сестра отца из деревни Шестаково тогда Галичского района, отправилась поездом  в Кострому, захватив с собой только несколько фотографий из большого, окованного металлом семейного альбома. И это уже совершенно отдельная история, как и её долгая последующая жизнь, в которой было и большое счастье и большое горе. Боевая медаль «За оборону Ленинграда» нашла её спустя сорок лет после представления к награде. 

   Елена Александровна Семянникова, похоронившая двух сыновей и мужа, уже давно живёт в Костроме, где её многие знают. Характер у женщины блокадный — стойкий. Для неё стали личным долгом выступления перед школьниками и студентами. И когда рассказывает, что претерпели и выдержали юные ленинградцы, сверстники её слушателей, то никто не расходится и после звонка на перемену. Одиннадцать лет добивалась установки монумента  детям-блокадникам, эвакуированным в годы Великой Отечественной войны в нашу область. Трёмстам из них врачи не смогли помочь, настолько они были истощены. Ради памяти этих детей Елена Александровна отправилась даже в Москву в Администрацию Президента. Добилась-таки. И каким бы ни было её здоровье, ежегодно в День снятия блокады Ленинграда она приезжает к этому монументу.

Алевтина НОВИКОВА.

Фото Николая Суворова и из архива Е.А. Семянниковой.

«Костромская народная газета» — №5 от 31 января 2018 года